"Я черная моль, я летучая мышь..."

Автор подпольной песни сбежала из России, чтобы вернуться в СССР

В мае 1982 года советское телевидение показало третью часть популярного телесериала «Государственная граница» — «Восточный рубеж». Действие фильма происходит на советско-китайской границе, где белоэмигранты пытаются устраивать всяческие провокации, а пограничники и чекисты их пресекают. В одном из эпизодов чекистка Ольга — «певичка в кабаке Харбина» — исполняет абсолютно крамольную по тем временам эмигрантскую песню «Черная моль» («Я — институтка. Я — дочь камергера»). В брежневскую эпоху это была настоящая кинодерзость. Услышать «Черную моль» тогда можно было лишь в «подпольных» записях два года как скончавшегося Аркадия Северного да в исполнении некоронованной «королевы советской блатной песни» Вали Сергеевой. Разумеется, в титрах авторы крамолы не упоминались. Между тем стихи песни принадлежат перу русской поэтессы Марии Волынцевой, известной под творческим псевдонимом Мария Вега. Причем рефрен «я — институтка» отнюдь не литературный вымысел, а факт ее биографии.

Мария Николаевна Волынцева прожила жизнь бурную и долгую. В судьбе ее много взлетов и падений, а в биографии — белых пятен. По сути, мы знаем о ней из трех разрозненных источников. Это воспоминания советско-российской поэтессы Светланы Соложенкиной — давней и страстной поклонницы творчества Веги, лично знавшей Марию Николаевну в последние годы жизни. В дополнение к ним имеются несколько обрывочных литературоведческих находок исследователя русского шансона Максима Кравчинского да невеликая статья ныне покойного поэта Ильи Фонякова. Огромное количество статей, посвященных Марии Веге — компиляция изысканий упомянутых авторов. Зачастую без ссылок на них.

Между тем при всем уважении к работам Светланы Соложен­ки­ной в ее реконструкциях биографии Веги сквозит очарованность героиней, а отсюда — предвзятость. Да и к зафиксированной ею прямой речи Марии Николаевны надо относиться с поправкой на возраст: на склоне лет человек, как правило, вспоминает не «как оно было», а «как оно хотелось бы быть».

Мария Волынцева родилась в Петербурге 15 июня 1898 года, и была она дочерью не камергера, а офицера в отставке. Правда, в отставке деятельной. В интерпретации Светланы Соложенкиной отец маленькой Муси «математику не только досконально знал, но делал в ней свои открытия». Здесь заметим, что подпоручик Николай Волынцев знал не только математику, но и другие науки, поскольку в качестве своеобразного хобби занимался изобретательством, связанным с усовершенствованием армейского вооружения. К примеру, в 1906–1914 годах, совместно с инженером Сосинским, юнкером Григорьевым и другими Волынцев создал нескольких проектов ручных пулеметов. К сожалению, они не получили поддержки со стороны недальновидного царского военного руководства. В итоге в годы Первой мировой войны России пришлось массово заказывать ручные пулеметы за границей.

А вот по материнской линии у Муси Волынцевой сплошь артистическая богема. Мать — певица, бабушка — рано ушедшая из жизни актриса, звезда Александринки Александра Брошель, родная сестра бабушки — балерина Мариинки, дядя — актер, служащий у известного антрепренера Симона Сабурова. А крестная — так и вовсе великая Мария Савина, любимая актриса драматурга Александра Островского, который начиная с 1876 года доверял ей исполнение главных ролей почти во всех своих новых пьесах.

В строгом соответствии с законом жанра мать-певичка вскоре бросила мужа-отставника с маленьким ребенком на руках и сбежала к другому. М‑да…

Была у меня сероглазая мать, Но мне запретили ее вспоминать… (Из стихотворения Веги «Мать»)

Вплоть до 1909 года Волынцев занимается воспитанием дочери самостоятельно, потом определяет Марию в не самый престижный (доходы не позволяли?) Павловский женский институт. Чтобы в самых общих чертах представить себе жизнь «павлушки» (так в Петербурге именовали воспитанниц этого института), достаточно процитировать вопрос, некогда прозвучавший в одном из выпусков телеигры «Что? Где? Когда?». Итак: «Подъем — 7:00, завтрак, обязательная прогулка перед занятиями. Далее муштра с двухчасовым перерывом на обед. Два раза в неделю — трехчасовые свидания с родственниками. Одна из тех, кто вынужден был выполнять этот распорядок дня, отождествляла себя не только с насекомым, но и с млекопитающим. Назовите любое из этих животных?» Ответ: «Черная моль. Летучая мышь».

Впрочем, случались в институте и танцы. И в 1910 году на одном из балов Мусе Волынцевой посчастливится стать парой семнадцатилетнего гардемарина, воспитанника Морского кадетского корпуса Михаила Ланга. Между молодыми людьми вспыхнуло романтическое чувство…

Ровно за две недели до начала Первой мировой войны выпускника Морского корпуса Ланга производят в мичманы, и он отправляется к месту прохождения службы на Черноморский флот. Именно там, уже в звании лейтенанта, он встретит революцию 1917‑го. Тогда как Муся Волынцева и ее отец окажутся в самом эпицентре революционных петроградских событий.

А вот дальше начинаются загадки.

Версия «Википедии»: «После революции уехала в эмиграцию. С начала 1920‑х годов жила в Париже». Версия Соложенкиной: «Бурные хляби моря житейского обернутся сыпнотифозной горячкой на Кавказе, затем эмиграцией…» Версия Фонякова: «В 1918‑м Маша Волынцева вместе с отцом оказалась в эмиграции. В дальнейшем ее жизненный путь пролег через несколько стран — Турция, Франция, Швейцария, США…».

«Кавказский транзит» на маршруте Петербург — Турция — Франция представляется наиболее убедительным. Тем более что на закате лет Мария Волынцева написала большой прозаический труд «Атилла», в котором рассказала о многомесячном «сидении» в закавказских Гаграх в условиях частой смены властей. (Рукопись эта так и не была опубликована — в декабре 1993 года она сгорела вместе с Ленинградским домом писателя на улице Воинова.) К слову, «маленькая розовая дача с каменным крыльцом» все в тех же Гаграх всплывает и в детских воспоминаниях Волынцевой. Цитата от Соложенкиной: «Была и дача «Раковина» на Черном море в Гаграх с армадами кораблей-ракушек, с необозримым Млечным путем, с любимым фиговым деревом…» Однако возникает резонный вопрос: мог ли себе позволить офицер-отставник снимать (о том, чтобы «иметь», даже речи не идет) для ребенка дачу в столь роскошном месте?

Думается, разгадка кроется в скупой биографической строчке, ныне кочующей из одного электронного словаря в другой. А именно: «ВЕГА (урожденная Волынцева, в замужестве Ланг, во втором браке княгиня Нижерадзе) Мария Николаевна». Получается, юная Мари и возмужавший лейтенант Ланг каким-то образом успели обвенчаться еще до революции? Спешно «окольцевались», чтобы тут же расстаться? Но откуда и когда нарисовался грузинский князь? Предлагаю собственную рабочую версию.

Помните про изобретательское увлечение Мусиного отца? В узкоспециализированном справочнике «Ручные и ружейные гранаты» (Б. В. Прибылов, Е. Н. Крав­чен­ко, 2008 г.) я наткнулся на описание газовых, с «начинкой» из цианистого калия, ручных гранат образца № 1 и образца № 2 «системы подпоручика Н. Н. Волынцева и поручика князя В. Д. Нижерадзе». Описания эти и сами образцы поступили в химический отдел Главного артиллерийского управления в декабре 1916 года, где конструкторам вежливо указали, что «образцы химических гранат уже утверждены» и, следовательно, «вопрос о новых гранатах не рассматривается». В общем, изобретателям в очередной раз отказали, но в данном случае важно другое: у Волынцева имелся если и не друг, то столь же увлеченный техникой компаньон — князь Ниже(а)радзе. (В разных источниках встречается написание фамилии и через «е», и через «а»). Берусь «идентифицировать» его как Владимира Давидовича, выпускника Михайловского военного училища 1886 года. Между прочим, фамилия происходит от слова «нижара», что в переводе с грузинского означает «ракушка». Очень может быть, что именно на даче князя Нижерадзе в Гаграх проводили мирные летние деньки отец и дочь Волынцевы, там же они пытались «пересидеть» и времена наступившей революционной смуты. А когда на пороге отчетливо замаячила перспектива окончательной советизации Абхазии, через соседнюю Турцию Волынцевы отправились в тогдашнюю эмигрантскую «мекку» — Константинополь. И Нижерадзе, судя по всему, составил им компанию — ведь Марии Николаевне еще предстояло стать «одноименной» княгиней.

В 1923 году Волынцевы перебираются из Константинополя во Францию: сперва селятся в курортной, но скучной Ментоне, что в 30 километрах от Ниццы, позже переезжают в бурлящий жизнью Париж. Именно там, согласно поздним воспоминаниям Веги, в одной из газет она прочла траурное извещение о гибели лейтенанта Ланга. Биограф поэтессы Светлана Соложенкина этот момент описала сверхэмоционально: «Прочтет — и все же ни на единый миг не поверит этой черной вести! Сердце, вопреки очевидному, подсказывало: он жив! Она будет ждать, искать, надеяться на невозможную встречу… И чудо все-таки произойдет!»

Вот только «поиски» и «ожидания чуда» не помешали Марии Николаевне сделаться новоиспеченной княгиней Нижерадзе. Была ли то воля отца, брак ли благодарности или же сугубо фиктивное действо — кто теперь скажет наверняка? Но в любом случае согласитесь: получить негласный пропуск в богемную жизнь Парижа княгине много легче, нежели экс-«павлушке» со скромным дипломом домашней учительницы.

Для заработка Марии Николаевне пришлось вспомнить былое детское увлечение рисованием — она начинает работать в мастерской, специализирующейся на репродукции известных картин мастеров: профессионально исполненные копии охотно раскупались. Бывшая институтка так набила руку на них, что незадолго до войны получила диплом парижского салона, позволяющий ей выставляться в частных галереях и со своими авторскими работами. Ну, а свободное время Мария Николаевна проводила, с головой окунаясь в литературную и артистическую жизнь русской колонии эмигрантов.

Салонные концерты, поэтические вечера, театральные постановки… Вертинский на эстраде кабаре «Казбек», Шаляпин в театре на Елисейских Полях, Бунин и Куприн, Гиппиус и Мережковский на так называемых «понедельниках» в ресторане «Прокоп», что в Латинском квартале… И, как в большой, густонаселенной коммунальной квартире, все знают всех. Марию Николаевну в первую очередь знали как княгиню Нижерадзе и только во вторую — как начинающую поэтессу и писательницу Марию Вегу (псевдоним, придуманный для дочери ее отцом).

В 1930‑е годы Вега выпустила в Париже два поэтических сборника — «Полынь» (1933) и «Мажор в миноре» (1938). Мария Николаевна активно участвовала во всевозможных творческих встречах и сборных концертах, а в 1936 году парижское Общество Виардо-Тургенев организовало ее собственный бенефис — вечер чтения стихов Марии Веги.

Помимо «серьезной» поэзии, Мария Николаевна увлеклась сочинением комических песенок и жестоких романсов, которые с успехом исполнялись на домашних концертах и салонных вечеринках. На волне этого увлечения и родилось самое знаменитое ныне ее стихотворение — пародия на эмигрантский быт «Институтка». Сама Вега, судя по всему, отнеслась к нему как к проходной безделушке: оно не вошло ни в первые два поэтических сборника, ни в последующий («Лилит», 1955). Но учитывая, сколько за последующие годы возникло вариантов и парафраз на эти, пусть незатейливые, зато проникновенные строки, можно сказать, именно «Институтка» стала вершиной поэтического творчества Марии Николаевны. Ибо создать нечто, что с годами начинает жить собственной жизнью, обретя статус «народного», — высшая похвала и награда для Автора.

Мария Николаевна относительно благополучно пережила годы фашистской оккупации Франции, радостно приветствовала победу советских войск в мае 1945‑го. В послевоенные годы в выходившем в Париже литературно-политическом журнале «Возрождение» напечатали ее романы «Бронзовые часы», «Бродячий ангел» и несколько переводов из Райнера Марии Рильке.

К началу 1960‑х Вега, получив швейцарскую прописку в Берне, окончательно отдалилась от эмигрантских кругов и взялась публиковаться в издаваемых советским Комитетом по связям с соотечественниками за рубежом газетах и журналах. (Реальным «хозяином» этой организации был другой «комитет» — КГБ.) Похоже, Мария Николаевна бралась за подобные «заказухи» исключительно с одной целью — выслужить лояльность советских властей, чтобы «вернуться умирать» домой, в Петербург. Потому-то Вега безропотно ваяла тексты к 50‑летию Октябрьской революции, к 100‑летию Ильича: «…в таком же октябре, быть может, / Знал Ленин, по лесу бродя, / Что, верные пути найдя, / Краеугольный камень вложит…» (Из стихотворения Веги «Стеклянный колодец»).

В Кремле такое литературное поведение оценили: после 1968 года Мария Николаевна дважды смогла побывать в СССР по туристической визе. Причем вместе с мужем и под новой-старой фамилией Ланг. (Да-да! Чудеса все-таки случаются: бравый морской офицер, невзирая на некрологи, остался жив, сделался гражданином США и по прошествии нескольких десятилетий сумел разыскать свою «павлушку» Мусю — обрести с ней запоздалое семейное счастье.)

В Советском Союзе престарелую семейную пару эмигрантов приняли благосклонно, даже издали авторский сборник стихов Веги «Одолень-трава». А в 1975 году, через несколько месяцев после смерти Ланга, Марии Николаевне позволили окончательно вернуться на родину. Где она прожили еще почти пять лет и скончалась 27 января 1980 года в ленинградском Доме ветеранов сцены, некогда основанном ее знаменитой Крестной. Так замкнулся круг.

«А все остальное…» — как поет Институтка, — «печальная быль».

Автор текста: Игорь Шушарин

Анекдот от Бунина

В 1930‑е годы Мария Вега попробовала себя в прозе. И якобы вполне успешно. На закате лет Мария Николаевна рассказала Светлане Соложенкиной историю о том, как великий Иван Бунин, прослушав ее публичное чтение собственного «стихотворения в прозе», сказал: дескать, вот как надо писать! Но с учетом невыносимого характера Нобелевского лауреата с трудом верится, что тот был способен на столь лестные оценки в адрес дилетантки. Сохранилось одно задокументированное высказывание Бунина о Веге. Вот только не очень лицеприятное. В дневнике русского литератора Якова Полонского «Иван Бунин во Франции» встречается следующая, датированная 7 июля 1942 года запись, сделанная в Ницце:

«…от нас пошли в «Таверну». Бунин повеселел, рассказывал анекдоты. Про поэтессу Марию Нижерадзе (стерва!). Разговор по телефону: — У телефона Мария Нижерадзе. — Простите, ниже чего?»

Киноверсия песни

В фильме «Восточный рубеж» главная героиня в исполнении артистки Театра оперетты Инары Гулиевой поет «Черную моль» с существенно отредактированным текстом.

► Согласно географии киносюжета, «свободный Париж» был заменен на «свободный Харбин».

► Лирическая героиня пес­ни, что в исходном тексте «за 20 минут опьянеть не смогла/от бокала холодного бренди», в киноверсии «пьянеет совсем», причем всего за «20 секунд» и от бокала неведомой «банановой водки».

► Полностью изменен куплет, в котором героиня отвергает «донскую валюту», требуя от полковника расплатиться с ней «за любовь» франками. В этот кусочек редакторами изящно вставлена… классическая строчка из Вертинского: «мы осенние листья, нас бурей сорвало».

► «Неприличное» слово «проститутка» Инара Гулиева как бы проглатывает (само слово угадывается, но не слышится).

Зато не менее позорные «сутенеры» в первом куплете отчего-то были оставлены.

«Черная моль»

Поскольку текст «Институтка» не входил ни в один из официально выпущенных поэтических сборников Веги, а часть ее литературного архива сгорела в декабре 1993 года вместе с Ленинградским домом писателя, что на улице Воинова, сейчас невозможно сказать, какой из многочисленных песенных вариантов является «каноническим» (исходным). Но наибольшую известность получил этот:

Не смотрите вы так, сквозь прищуренный глаз, Джентльмены, бароны и леди, Я за двадцать минут опьянеть не смогла От бокала холодного бренди.

Ведь я институтка, я дочь камергера Я черная моль, я летучая мышь. Вино и мужчины — моя атмосфера, Приют эмигранта — свободный Париж.

Мой отец в октябре убежать не успел, Но для белых он сделал немало. Срок пришел, и холодное слово «расстрел» — Прозвучал приговор трибунала.

И вот я, проститутка, я фея из бара, Я черная моль, я летучая мышь. Вино и мужчины — моя атмосфера, Приют эмигранта, свободный Париж.

Я сказала полковнику: «Нате, возьмите!» Не донской же валютой за это платить. Вы мне франками, сэр, заплатите, А все остальное — дорожная пыль.

Только лишь иногда под покров в дикой страсти Вспоминаю Одессы родимую пыль, И тогда я плюю в их слюнявые пасти, А все остальное — печальная быль.

Ставьте лайки, подписывайтесь на канал и приобретайте архивные номера «Тайного советника» —https://history1.ru/archive

Не забывайте делиться материалами в соцсетях, если они вам понравились :)

Wiki




Newsletter